РУССКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ ЛОЛИТЫ

ДМИТРИЙ ЗАМЯТИН

ДНЕВНИК

ПУТЕШЕСТВИЯ

ПО ЛОЛИТЕ

Набоков на вершинах: разлагающийся, дымящийся Пруст. Русское письмо отравляется Прустом, Пруст ему противопоказан, а заодно и невозможен в нем. В предчувствии “русского Пруста” рождается Платонов.

Набоковская проза как бесплатное приложение, прилагательное русской поэзии.

В прозе Набоков как Гришка Распутин, его почти невозможно убить.

Вместо прозаически однообразных слов-смыслов у Набокова — слова-поэтические недоноски, “отбывающие без бытия” (Баратынский), слова-движения, знаки движения письма, а не само письмо, поэтическое, или прозаическое, или какое угодно.

Как Соллогуб (“Тарантас”) к Гоголю (“Мертвые души”), так Булгаков относится к Набокову.

Набоков — гениальный эконом русского языка; он поместил и управился со всем его хозяйством, вместо того, чтобы “ездить по округе” и “в город”. Однако местность страшно оголилась: пустыня, пустыня там, где были поэзия, проза, драма — границы уничтожены, ландшафты уничтожены, их не существует, необходимости в путешествии нет — все есть на месте, в самом доме — Лолите.

Нарушена экология русского языка, причем тотально, не так как раньше (Бабель, Олеша, Белый; и Хлебников был главным экологом); разрушены экологические ниши — биогеоценозы слов, метафор, имен, поэтических символов; уничтожена поэтика как биологический закон выживания, как бы по Дарвину, наиболее сильных и живучих языковых средств-особей.

Ярко-привлекающе-притягивающе-телесный язык Набокова, его языческая те- лесность; его поджарое, мускулисто-ямбическое тело; экономия языка-тела оставляет мертвое пространство, неосвоенные рыхлые песчаные барханы разноязычных, разнокачественных несовершенных бывших текстов, которые после Набокова не существуют, они уже невозможны, их нет.

Набоков: глухая угроза всей русской литературе.

Ядовито-пышный Розанов, плоско-скользкий Флоренский.

Платонов: язык-путешествие, текст не важен, он отодвинут, он движется в стороне, параллельно языковым преображениям.

Слова-глаголы. Глагольные ландшафты Набокова.

Набоков — недоносок русской словесности; он “отбыл без бытия” (Баратынский). Бесконечные макеты каких-то несложившихся стихотворений.

Набоков: приватизация слов, приватизация смыслов. Смысл, частно-честный, носит исключительно и совершенно частный и приватный характер, не больше, — тот, который можно обнаружить в тексте Набокова.

Всякое имя в тексте Набокова обретает полновесную, телесную, прозрачную, мнимую плоть; они не существуют, а существует лишь текст этих имен (Кант); это всего лишь имена этого текста — Лолиты.

Каждое имя у Набокова пишется, но всякий раз не так, искажаясь уже в самом написании, измеряясь, становясь географическим, топонимом, именно этим местом письма, т.е. абсолютно местным текстом, определяющим несовместимость каждого имени с другим; неизбежный эклектизм набоковского письма.

Одинокий король, Набоков планомерно уничтожает без-именные, безымянные тексты.

Лолита — как “Слово о полку Игореве” — бесконечная мистификация; неясно ее происхождение, темно ее будущее.

Лолита: древнерусский, церковнославянский текст.

Набоков фактически уничтожил всю русскую поэзию начиная с Пушкина; использовано, опошлено, именовано все — рифмы, метафоры, метрика.

Лолита — некая всеобщая книга для чтения, хрестоматия, круг знания, энциклопедия письма.

Лолита — видовой фильм, где нам показывают имена издали, плоские, на стене, как живые, но мертворожденные.

Механическая, автоматическая связь. Машина письма Набокова штампует каламбуры — фабрично-заводские, совершенные, изящные письменные изделия-тексты, тождественные пространству, ибо каждое изделие, штамп, каламбур становится внешним формальным условием следующего — так бесконечно. Набоков превратил текст в единицу письма, величину письма, функцию письма, его прямое следствие.

Текст Набокова становится реальностью, которая навязывается нам, завязает, за-стревает в зубах; он размножается в геометрической прогрессии по мере того, как его читают, читают, продолжают читать; завязи смыслов постоянно распускаются, одна на другой, одна на другой; смысл паразитирует на смысле, отменяя предыдущий; сама книга уничтожается, ибо у нее нет конца. Текст стал некнижным; Лолита — не книга, а множество связанных, перетекающих, рационально размещенных имен-текстов, подобно “Основным направлениям развития народного хозяйства” и “Отчету ЦК КПСС” очередному съезду партии. Единая книга Лолиты как гарантия физического существования текста не существует. Лолита — текст текстов, двойное бытие которого, в языке и вне языка, не дает закрепить, уловить его устойчиво-книжное, полностью читаемое состояние.

Части речи у Набокова — уже не части, уже не речи; это части письма, ибо связной речи вслух не получается. Производительные силы набоковского письма, части его хозяйственной системы определяют, устанавливают, вырабатывают, уничтожают частность. Фрагментарность речи, определяя письменными размещениями полную бессвязность, безымянность речи.

Катастрофическое, фатальное, постоянное метафизическое запаздывание читателя-зрителя, видящего текст, но никак не могущего уловить ритм сменяющихся кадров эпизодов текста-фильмы. Дело обстоит так: идет немое кино, фильма. Лолита — фильма, в зале сидят зрители-авторы; на сцене — рояль, сбоку еще виден тапер, старательно подыгрывающий в унисон видимому на экране, однако играющий не в такт, постоянно не улавливающий ритм сменяющихся один за другим кадров, эпизодов; то отстающий-остающийся, не успевающий, то обгоняющий неизвестно зачем наглядную графику видимых событий, — тапер мучительно, хронически не успевает. Письмо Набокова — это беззвучие, немое кино; части проецируемой на бледный экран киноленты перепутаны, но благодарным зрителям-авторам в принципе все равно, что за чем смотреть, — ведь звука нет, а настоящий текст читается-смотрится с любого места.

Уничтожением созвучий создается предустановленная письменная гармония Лолиты; слова, предложения, абзацы, главки — это совершенно самостоятельные, независимые лейбницевские монады, которые не звучат, но пишутся, протягиваются. Все названия в Лолите — географические, их незачем произносить, они уже размещены письменно, сказаны текстом.

Страсть Набокова к изобретению новых географических названий — стремление услышать то, что написал.

Сила письма уничтожает акт речи, вернее, он не происходит, он отменен — идет немая и плоская беззвучная драма текста, его напряженного, проецируемого бытия-существования.

Письменная анестезия речи безнадежна. Пустое место звука, постоянная метафизическая тоска, нарастание ультразвука. Продолжение чтения Лолиты — нарастающее ощущение неотвратимого приближения невыносимой метафизически тоскливой высоты ультразвука, глухой и скрытой боли агонизирующей живописи текста. Нарастающая диалексия. Текст Лолиты — это пустой звук несостоявшейся, глухой, скрытой боли.

Лолитины главки. Письмо расчленено на части текстом, который существует только частями, а потому — не звучит целиком, не читается на одном дыхании, строго последовательно. Главки Лолиты тщательно нумеруются Набоковым, ибо названий у них и не может быть, — это немые эпизоды, которые могут быть показаны в любой последовательности, даже обратной, и кадры могут быть склеены как угодно. Номером главки определяется величина текста, его нарастающая, угрожающе-безысходная сила, когда все более и более демонстрируются все новые и новые виды словесного, но все того же однообразно-письменного оружия, — а одновременно с этим все более и более увеличивается сопротивление слабеющего, обезоруженного читателя: он уже не хочет читать дальше, он останавливает, фотографирует текст, просит видеоповтора, оказываясь в звуковой пустыне, в письменном рае, где уже невозможно читать — надо либо говорить, либо только писать; такое читать невозможно.

Лолита на двух языках — попытка переводом озвучить, склеить иначе эпизоды немого фильма, но блестящий фильмовый оператор, режиссер Набоков чувствует на- растающую пропасть немоты двуязычной, возведенной в квадрат.

Нарастающая, зловещая тишина, звук не явлен прочтением. Захвачены все звуковые средства, богатейшие накопления: рифмы, ритмы, созвучия русской поэзии; они введены в бой, разрабатываются повсеместно, но совершенное тотальное письмо не оставляет пустот для жизни, движения звуков, звучаний, звучащих пустот; звуки не могут быть точно повторены, прослушаны — они записаны, запечатлены раз и навсегда; отсюда “вздор-повтор”, каламбуры, всяческие дикие искажения практически каждого имени, изначально уже придуманного-написанного искаженно, каламбуром.

Густое, влажно-подрагивающее, подернутое влажной пленкой черноземное письмо-пахота, письменное черноземье Лолиты.

Смешения звуков образуют звучные, звучащие смещения-ощущения, звуковую заполненность — созвучия пропадают, исчезают; лишь в ритме блоковского возмездия мускулисто-ямбически продолжаются неутомимо работы по письменной концентрации звуков, неумолимо сужающихся речевых кругов.

“...Унылый и очень местный паллиатив словесного искусства.” Лолита, с.321; автоопределение.

Набоков как абсолютный краевед русской литературы; он тщательно собрал и описал ее всю, все ее места, ее русское место.

Встреча Г.Г. с Долли Скиллер: метафизическое нет. Она как будто говорит только то, что он сам представляет, все остальное — мимо. Два письменных потока, метафизика письма и физика текста; может быть, наоборот. Физика письма Набокова неизбежно ведет к метафизике текста, где горные пики-смыслы размещаются уже за пределами Великой Равнины исписанной белой страницы.

Передаю общий смысл: дескать, размещай-ка точные смыслы, если они вообще есть, читатель, сам — не ленись.

Судорожная пульсация-пунктуация дает ощутить ритмическое напряжение — дрожь письма, все ускоряющееся разложение только-только написанного, еще свежего текста на составные, географически положенные смыслы, не дающие охватить единым взглядом всю поверхность, гладь текста.

Лолита — это только набранная, собранная статистика.

- Oбсудить на форуме

- Версия для печати